Архимандрит Пимен, настоятель Николо-Угрешского монастыря
Между тем как заслугам и деятельности отца Пимена оказывалось такое удивительное (чтобы не сказать непростительное) внимание, сами обстоятельства слагались так, что не умевшие благодарить его за все то, что было уже им сделано, нехотя поставлены были в необходимость опять обратиться к нему с просьбой, чтобы он к трудам своим приложил еще труды и сделал то, чего не могли сделать другие.
Обстоятельство, в сущности весьма неважное, снова выдвигало отца Пимена на не новое уже для него поле деятельности – к великой ему похвале и к немалому укору тем, которые не стыдились просить услуг епархии и монашеству, совершенно забывая, что не умели ни оценить его прежних непрестанных трудов, ни достодолжным образом поблагодарить за все, им уже сделанное в продолжение целой четверти столетия.
Октября 21 того же 1878 года умерла в Москве вдова, почетная гражданка Мазурина. Она была душеприказчицей своей невестки Макаровой-Зубачевой, умершей в 1859 году и оставившей значительный капитал на восстановление древнего упраздненного девичьего Ивановского монастыря.
Монастырь этот, упраздненный после неприятельского нашествия 1812 года, находился близ Солянки, в урочище, называемом на Кулишках, против церкви благоверного князя Владимира, что в Садех, перенесён сюда был в 1530-х годах или родителем Ивана Грозного, или матерью его, великой княгиней Еленой (Глинской), и существовал до 1813 года. После погрома Москвы Наполеоном он был обращен в приходскую церковь, а здания, в нем находившиеся, определены для жительства служивших в синодальной типографии.
В 1858 году, после смерти мужа и единственного сына, одна из московских жительниц, подполковница Елисавета Алексеевна Макарова-Зубачева, составила духовное завещание, по которому всю свою собственность, простиравшуюся до шестисот тысяч рублей, завещала на обновление Ивановского монастыря и на открытие в нем общежития. Душеприказчицей своей она избрала жену брата своего, Марию Александровну Мазурину, с правом безотчетного распоряжения капиталом, и вскоре после того в 1859 году скончалась.
Завещание представлено было митрополиту Филарету и по ходатайству его утверждено в 1859 году Св.Синодом.
По смерти завещательницы, здания прежнего Ивановского монастыря были разобраны, в сентябре 1860 года закладка новых совершена митрополитом Филаретом, и с тех пор строение продолжалось в течение почти восемнадцати лет, не приходя к окончанию до самой смерти душеприказчицы Мазуриной.
По осмотре оказалось, что многое было еще далеко не окончено, а многое, уже сделанное, так дурно исполнено, что успело придти в упадок и требовало возобновления и поправления.
К кому же обратиться за помощью и за советом? Кто укажет, что следует сделать, и посмотрит, так ли будет сделано? Конечно, отвечают все единогласно, к кому же, как не к отцу Пимену: он мастер строить, он перестраивал Вознесенский монастырь, он много строил на Угреше, он устроил и богадельню на Острове, ему всего лучше поручить это дело. И люди, по-видимому, забывшие его, когда оказалась в нем нужда, тотчас же припомнили все его заслуги и обратились к нему, и он, не помня, что был позабыт, не отказался от нового поручения…
Не прошло и двух недель со дня праздненства, бывшего на Угреше, отец Пимен был уже снова в чести и назначен председателем комиссии по построению Ивановского монастыря, а членами оной были несколько московских протоиереев, из коих одни, отчасти, помогали, а другие своими мелочными притязаниями и формальностями только затрудняли и замедляли успешность окончания построек.
Выведенный однажды из терпения кем-то из членов, отец Пимен сказал ему: «Я стараюсь ускорить и упростить дело, а вы его только усложняете; недовольны вы моими распоряжениями – скажите владыке, я откажусь и буду вам очень благодарен, что избавите меня от чужих хлопот». Заседания эти происходили на Угрешском подворье и повторялись почти каждую неделю. Отец Пимен, несмотря на состояние своего здоровья, приезжал в Москву, бывал в монастыре, указывал подрядчикам на самом месте, как что делать и нередко целые часы проводил на постройках. Мало этого, он осматривал дом, принадлежащий монастырю, находящийся на Лубянке, который составляет главную доходную статью монастыря, и по хлопотам об этом доме ему пришлось (во время Великого Поста 1879 года) сделать две поездки: в Нижний Новгород и в Петербург.
По возвращении из Петербурга, отец Пимен был у владыки и сидел довольно долго. Владыка был не совсем здоров, но совершенно свеж головой и подробно обо всем расспрашивал. Прощаясь с отцом Пименом, он благословил его и прибавил:
— Желаю в радости дождаться Христова Воскресения.
— Желаю и вам того же, — отвечал Пимен.
— Ну. это как Бог даст, — возразил владыка.
На этом слове кончился их разговор; отец Пимен поехал в монастырь на шестой неделе, в начале 20-х чисел марта, а 31 числа на Великую Субботу скончался митрополит Иннокентий.
Кончина митрополита Иннокентия не произвела на Москву почти никакого впечатления: столица, можно сказать, давно уже лишилась его, и хотя он и был еще в живых, но в последние два-три года это было известно только по слухам.
Церемониал погребения предполагалось составить соответственно происходившему по кончине митрополита Филарета, но так как митрополит Иннокентий скончался от водяной, и на другой же день пришлось тело закрывать, а гроб наделать, то должны были поспешить и сделать значительные сокращения. Притом перенесение тела с Троицкого подворья в Кремль, отпевание и препровождение в Лавру – все это происходило на Светлой седмице Пасхи и потому не имело ничего печального, но казалось каким-то праздненством, совершаемом при большом стечении народа, и не походило на погребение.
Первенствовать при погребении был назначен пребывавший в то время в Петербурге высокопреосвященный Макарий, архиепископ Литовский, кроме того участвовали викарии и преосвященные, пребывавшие в то время в Москве на покое.
Отец Пимен прибыл из монастыря во вторник на Пасхе и лица владыки уже видеть не мог. Он участвовал во всех служениях и сопровождал тело в Лавру.
Несколько лет тому назад кончина эта произвела бы на отца Пимена гораздо большее впечатление, но после утраты, понесенной им в лице преосвященного Леонида и после собственных тяжких болезней он был так утомлен душевно и телесно, что относился ко всему окружавшему его несравненно холоднее и равнодушнее и жалел о владыке не столько ради себя лично, сколько ради монашества, к которому покойный святитель был расположен, так что отец Пимен все надеялся видеть желаемое им преобразование всего монашества по всей России и введения устава общежительного.
Преемником митрополита Иннокентия был преосвященный Макарий, архиепископ Литовский.
Личность его до того всем знакома, так живо еще сохраняется в памяти большей части жителей Москвы и столько было о нем писано после недавней его кончины, что в настоящее время ко всему о нем уже сказанному и известному мы прибавить ничего не можем и не считаем нужным. Личные чувства пристрастия и предубеждения людей, знавших его еще недостаточно, затихли, и плоды деятельности столь кратковременного правления его так еще мало выяснились, что совершенно безпристрастного и верного суждения о значении митрополита Макария в быте Московской епархии еще не могло быть и не скоро ожидать возможно.
Сообщу о нем то немногое, что мне лично известно, как очевидцу посещения им Угрешского монастыря и как лицу, приближенному к отцу Пимену, об их взаимных с митрополитом Макарием отношениях.
Приезд нового владыки последовал в мае. После обычной встречи на станции Николаевской железной дороги митрополит направился к Иверской часовне и оттуда в Чудов монастырь, где был встречен обоими викариями, двумя благочинными, Высокопетровским архимандритом Григорием, архимандритом Пименом, помощником отца Пимена, Новоголутвинским архимандритом Сергием, назначенным в Соловецкий монастырь, но еще не отправившимся туда архимандритом Мелетием.* С отцом Пименом владыка познакомился еще на погребении митрополита Иннокентия и обошелся с ним, как с человеком уже знакомым и известным ему по его деятельности – весьма ласково и приветливо.
Через несколько дней по приезде его, отец Пимен снова у него был, чтобы лично от него слышать, угодно ли ему, чтобы он остался председателем комиссии по построению Ивановского монастыря, и владыка весьма благосклонно сказал ему, что «если знавшие его и других ему поручили это дело, то тем более ему (владыке), никого еще не знающему, не приходится делать перемен»… И просил его продолжать и довести дело до конца.
Отец Пимен продолжал по-прежнему приезжать каждую неделю в Москву, и у него на подворье происходили заседания. В игуменьи будущего общежительного монастыря была уже назначена, по распоряжению преосвященного Амвросия, мать Серафима, недавно переведенная в Рождественский монастырь из Коломенского Бобренева, в который была назначена только весной. Когда преосвященный передал это отцу Пимену, тот ему заметил:
— Ивановский монастырь ведь общежительный, стало быть, и игумению нужно перевести из общежительного монастыря, так положено…
Но преосвященный Амвросий с его доводами не согласился.
Отец Пимен, исполнив свой долг и сделав замечание, которое считал необходимым, и не имея ничего лично против назначенной игумении, кроме того, что она не из общежития, не продолжал настаивать, помня слово премудрого: не буди зело прав; но последствия доказали, что справедливость была на стороне отца Пимена. Игумения была назначена, но не утверждена.
В первой половине июня отец Пимен ездил к владыке- митрополиту и приглашал его в Угрешский монастырь на скитский праздник в Петров день; владыка обещал быть и обещание свое исполнил.
Отец Пимен ускорил окончательную постройку Ивановского монастыря, желая, чтобы открытие совершилось в самый день праздника, августа 29, и потому желал, чтобы назначенная игумения туда переехала и, со своей стороны, подвигала дело вперед. Это было еще в июле месяце. Игумения Серафима переехала, и у нее собирались сестры из разных монастырей, желавшие к ней поступить, как вдруг произошло совершенно неожиданное изменение, о коем предварительно отцу Пимену было вполне неизвестно и которое столько же удивило его, сколько и всех прочих. Когда потребовалось представить игумению на утверждение, митрополит потребовал справку из консистории и выписку из правил общежительного устава. По справке оказалось, что игумения – самая младшая в епархии, возведенная в сан этот немногим более года, а по правилам устава игумения в общежитии должна быть переводима из общежитий же, и тем более при учреждении общежития, что требует знания дела, опытности и умения для применения правил…
Митрополит потребовал отца Пимена к себе и объявил ему, что он не может представить игумению Серафиму к утверждению, так как это не согласно с правилами, и что нужно избрать иную. Усиленное ходатайство викария, преосвященного Амвросия не имело успеха. «Нельзя, — подтвердил митрополит, — затем ли Св.Синод издает правила. Чтобы мы нарушали их?»
Отцу Пимену пришлось ехать в Спасо-Бородинский монастырь, чтобы предложить это место игумении Алексии, весьма деятельной, опытной, рассудительной и, несмотря на свою болезненность, твердой и благоразумно взыскательной. Но игумения Алексия, весьма довольная и польщенная предпочтением, должна была отклонить от себя предлагаемую ей честь, чувствуя, что здоровье ее слишком слабо как для новых подвигов и трудов, так и для жительства в городе… Все убеждения отца Пимена не могли ее отклонить от твердого намерения не принимать предлагаемого ей места по нездоровью. Отец Пимен сожалел о неудаче, но сознавал, что отказ вполне основателен и потому не мог настаивать более.
Доложив владыке о своей неудачной поездке, отец Пимен испросил разрешения переговорить еще с двумя: с игуменией Аносинского монастыря Рафаилой, а в случае ее отказа – с матерью Евгенией, монахиней Страстного монастыря, бывшей прежде казначей Аносинского монастыря и оттуда вышедшей при переведении в Страстной монастырь игумении Евгении Озеровой.
Игумения Рафаила Ровинская, вызванная на Угрешу, тоже долгое время не решалась принять предлагаемое ей место по своему истинно монашескому смирению и недоверию к себе; но чем усерднее она отказывалась, тем настоятельнее убеждал ее отец Пимен, вполне оценивая ее недоверие к самой себе и усматривая в этом залог успешности ее управления, в чем и не обманулся.
Уговорив игумению Рафаилу, отец Пимен сказал ей, чтобы она явилась к владыке-митрополиту и вскоре после того был у него сам и, лично одобрив ее, сказал вместе с тем все, что мог, в пользу и похвалу ее. Митрополит сказал на это: «Достаточно представить одну на утверждение; если бы обе были игумении, могло бы быть утверждение не первой представленной, но при игумении нет нужды представлять простой монахини… Впрочем, хорошо, что мне указано, буду иметь ее ввиду». Вскоре последовало утверждение и водворение игумении Рафаилы в новом монастыре, где отец архимандрит перед тем освятил малую больничную церковь во имя Преподобной Елисаветы (память празднуется 24 апреля), и после этого стали уже окончательно все приготовлять к освящению главного храма самим владыкой и к открытию монастыря.
Ивановский монастырь, несмотря на совершенное свое несходство со всеми храмами прочих московских монастырей, и при всей тяжеловатости архитектуры (известного в Москве своими постройками архитектора Быковского), должен быть все-таки назван прекрасным и величественным памятником, совершенно своеобразным.
Сентябрь был уже на исходе, монастырь все еще не был совершенно докончен, и только 4 октября, по освящении больничной церкви, игумения Рафаила переехала и была введена архимандритом Пименом в управление монастырем, который, хотя и городской, но как общежительный был подчинен по воле владыки-митрополита не городскому благочинному, а отцу Пимену.
Наконец, по водворении игумении Рафаилы в Ивановском монастыре, благодаря деятельному ее участию в надзоре за работами, все было довершено; освящение главного храма и открытие монастыря назначены владыкой-митрополитом на 19 октября.
В день освящения погода была осенняя, сырая и ненастная; на улицах был снег и грязь, сверху падал мокрый снег, который потом превратился в редкий и мелкий дождь. Отец Пимен был уже с семи часов на ногах и одним из первых приехал в монастырь, перед которым на улице и крыльце толпился народ; отворили дверь, и все хлынули в церковь. Несмотря на дождь и слякоть, отец Пимен совершил крестный ход вокруг монастырских стен и снова возвратился в храм дожидаться приезда владыки. Богомольцев было множество, но тесноты и давки не было по обширности храма.
С владыкой-митрополитом служил отец Пимен, несколько протоиереев и монастырский старший священник; викариев не было, им предназначено было в следующее воскресенье совершить освящение приделов.
Торжество церковное и прием в келиях игумении – все происходило в величайшем порядке, без малейшего замешательства; митрополит остался всем как нельзя более доволен, к немалому удовольствию отца Пимена и игумении Рафаилы. Почти все игумении присутствовали при освящении, был князь В.А.Долгоруков и еще некоторые почетные посетители.
Через день после этого главного торжества последовало освящение двух придельных храмов, которое совершили в один и тот же день оба викария, один после другого: перед ранней обедней и перед поздней.
В начале 1880 года опять стали постепенно обнаруживаться такие неблагоприятные признаки в состоянии здоровья отца Пимена, что ему пришлось снова прибегнуть к освидетельствованию врачей.
В самый день операции, в Сретение, февраля 2, отец Пимен исповедался и причастился, пригласив своего духовника с Саввинсого подворья, отца Сергия, И редкая неделя проходила, чтобы он в течение своей болезни не причащался, а перед концом февраля, в начале 20-х чисел, его соборовали, не потому, чтобы он чувствовал себя особенно дурно или тяжело, но потому, что эта благая мысль прибегнуть к Врачу Небесному, врачующему паче земных, была подана благочестивой игуменией Ивановского монастыря, матерью Рафаилой. Она часто посещала больного старца и усердно заботилась о том, чтобы доставлять ему все, что только почитала для него полезным и приятным: по близости монастыря от подворья ей это было удобнее, чем кому-либо другому.
Так, имея своих двух-трех коров в монастыре, она присылала почти ежедневно, иногда через день, молоко, потому что покупаемое в Москве не только больному опасно употреблять, но и здорового может сделать больным, столько подбалтывают в него разных примесей. Когда больному разрешено было употребление кваса, она присылала от себя квас и черный хлеб, замечательные по тщательности приготовления и по вкусу… Чего бы ни пожелал больной – миндального молока, какого-нибудь морса, ухи, желе – стоило только послать в Ивановский монастырь, и все немедленно доставлялось. Когда предписаны были ванны, горячая вода в бочке привозилась к известному часу из монастыря – словом, не было забот, попечений, стараний, которые мать Рафаила не оказала бы больному старцу во время его болезни.
Однажды утром игумения приехала в то время, как отец Пимен после мучительной и безсонной ночи только что уснул. Она вошла в келию, где сидели те три брата, которые находились при больном. Расспросив про здоровье архимандрита, игумения стала убеждать, чтобы ему посоветовали собороваться… Все три брата переглянулись, зная, что при раздражительности больного невозможно было и заикнуться о чем-нибудь подобном, не расстроив его и не навлекши на себя его неудовольствия на долгое время. Все трое отвечали, что об этом и думать невозможно и, опасаясь, чтобы она сама не предложила ему, в свою очередь, стали уговаривать ее не расстраивать больного.
Между тем архимандрит проснулся, и, когда ему сказали об игумении, он ее принял; но должно быть, видя его изнеможение, она ему не говорила ничего, ибо в тот же день после обеда прислала письмо к одному из трех угрешских братий, настаивая на необходимости соборовать больного. Видя безуспешность словесных убеждений и письма, она дня через два опять приехала и весьма ловко умела предложить отцу архимандриту пособороваться, так что нисколько этим не смутился и согласился весьма охотно. В то время был в Москве отец Сергий, архимандрит Новоголутвинский, а накануне приехал игумен Берлюковский, Нил; пригласили еще духовника, отца Сергия с подворья, и они втроем соборовали отца архимандрита, который частью стоял во время соборования, а иногда садился, чтобы отдохнуть…
Безсонные ночи продолжались, ходившие за больным были утомлены до невозможности; видя это, отец Пимен отпустил в монастырь эконома, который был там нужен, и поручил игумении достать ему сестру милосердия из Вдовьего Дома. На следующий день к вечеру прибыла очень благообразная старушка Серафима Александровна… Она приезжала вечером в 8 часов, дежурила во время ночи или сидя у постели больного, или в соседней комнате, служила ему до утра, а поутру ее отвозили в Ивановский монастырь, где ей дали келию; там она отдыхала, обедала и к вечеру опять приезжала. Это продолжалось целый месяц – до Благовещения…
В этот день, 16 августа 1880г., с утра стала заметна перемена в глазах, которые начинали терять свой блеск, и, когда открыты были и смотрели, нельзя было определить, видят ли они или нет… Во время дремоты глаза оставались полураскрыты. В этот день, однако, часов в двенадцать дня, он спросил:
— Сегодня праздник? Звонили…
— Сегодня Спаса Нерукотворного, 16 число, — отвечали ему.
— Я отощал; пошлите спросить, нет ли братской ухи; дайте чего-нибудь.
Когда принесли уху и подали ему ложку и немного мякиша из белого хлеба, он отвел рукой и сказал: «Черного». Ему подали, он отведал, но проглотить не мог и, сказав: «Горько», более ничего уже не спрашивал.
Часа в три перед вечерней один из служивших ему братий сидел перед ним и, глядя на его безжизненное, исхудалое лицо, на смежившиеся глаза, тихо, но горько плакал, помышляя о своей скорой с ним разлуке… Больной, внезапно раскрыв глаза и увидев перед собой горько плакавшего, слегка улыбнулся, но так выразительна была эта улыбка и столько высказалось в ней, что плакавший едва удержался, чтобы не зарыдать вслух… Отец Пимен движением головы подозвал его к себе поближе и внятно сказал ему:
— Ты свидетель, ты и пиши…
— Свидетель чего? – спросил брат, не вдруг сообразив, что ему говорил больной…
Но тот лишь снова повторил ему:
— Ты свидетель, ты и пиши…
Это были последние внятные его слова, сказанные самому преданнейшему и ближайшему к нему из служивших ему братий.
После этого отцу Пимену вскоре видимо стало труднее: он то закрывал, то открывал глаза, говорил невнятно, дыхание делалось неровным, то усиливаясь, то снова утихая – приближалась агония… Он сидел, обложенный подушками, прислонясь к стене, и в таком безпокойном положении провел около двух часов… Взгляд становился тусклым и неопределенно блуждал по комнате; видел ли он, что происходило кругом или нет – определить было трудно…
В начале пятого часа отец Пимен, почти неподвижно и с закрытыми глазами полусидя лежавший, прислонившись головой к подушкам, вдруг быстро открыл глаза и сказал что-то, но так невнятно, что никто его не понял… Переспросили; тогда он сказал с видимым и большим усилием: «Священника… духовника!»
Когда духовник пришел со Святыми Дарами и отец Пимен увидел его, то прошептал: «Причаститься! Верую, Господи…» Это были последние его слова. Все присутствовавшие вышли в другую комнату на короткое время, пока продолжалась исповедь. Причастившись с великим усилием, он видимо успокоился и долгое время потом лежал неподвижно.
Ему принесли крест; увидев его, он приподнял руку, желая перекреститься, но рука опустилась, тогда он поцеловал поднесенный к устам крест и рукой прижал его к груди.
Уже становилось темно, в комнате засветили огонь и увидели, что глаза болящего были открыты, почти неподвижны, но заметно потускнели; дыхание с каждым часом становилось все отрывистее, по временам с легкой икотой и с хрипением в горле, что называется колоколец. Часов с девяти дыхание опять усилилось, но было совершенно холодное, напряженное, и так продолжалось до одиннадцатого часа. В комнату пришли некоторые из иеромонахов; один из них стал к стороне и вполголоса начал читать канон на исход души… Отец Пимен был еще жив, слышалось его неровное, учащенное дыхание, иногда вовсе стихавшее; он глядел мутным, угасавшим взором… Потом дыхание стало стихать, казалось все кончено, но немного погодя опять слышалось слабое дыхание; некоторые из присутствовавших стали на колени; у всех сильно билось и замирало сердце… Пробило полночь в дальней комнате, и вскоре послышались один за другим два весьма слабых вздоха… Никто не шевелился, все затаили дыхание, ожидая третьего, последнего вздоха, ждали и прислушивались… Каждый слышал, как билось у него сердце, но третьего, последнего вздоха, никто не слыхал.
Отец Пимен незаметно отошел уже в вечность…
Решились поднести к лицу свечу – неподвижные глаза были безжизненны. Губы синеваты, лицо мгновенно побледнело…
Было немного за полночь на 17 августа. Послали ударить двенадцать раз в большой колокол, который возвестил обители, что она осиротела, лишившись отца… Узнали и ближайшие деревни, что не стало всеобщего благотворителя, попечителя сирот и помощника вдовицы и нищего.
* Отец Мелетий значительное время был казначеем Троицкой лавры, с ноября 1870 года архимандрит Высоцкого Серпуховского монастыря, в 1879 году назначен в Соловецкий монастырь, где с тех пор и находится настоятелем, после архимандрита Феодосия, переведенного в Ростовский Богоявленский монастырь.
